По утрам мы выходим из его дома

И мне представлялась редкая возможность видеть, как Тофик Дадашев собирается на свою обычную «тренировку». Так он называл это занятие, когда выбирал на улице человеке, чем-то заинтересовавшего его, и пытался проникнуть в его мысли.

Перед выходом Тофик много смотрелся в зеркало, вновь и вновь осматривая себя, хотя, на мой взгляд, одежда его выглядела почти празднично, а прическа была безукоризненна. Но Тофик опять поправлял в ней что-то, совершенно невидимое мне. Из зеркала на нас глядел красивый брюнет, и этот брюнет хотел сделать с собой что-то такое, что было непонятно мне: похоже, он готовился выйти не на улицу, а на сцену.

Меня он уже замечал мало, то есть обращал на меня внимание лишь тогда, когда я сам напоминал о себе: или спрашивал его что-то, или попросту мешал ему в тесной прихожей, где висело зеркало. Только под конец Тофик немного засуетился и сказал, желая, наверное, объяснить причину столь тщательного ухода за своей внешностью:

— Мне надо быть незаметным… Это можно только так.

— Как? — спросил я.

— Не выделяться.

Мы провели с ним уже несколько дней, и осмелюсь сказать, что в последний день уже были друзьями. Я подчеркиваю, что именно в последний, так как записываться в друзья к такому проницательному человеку насовсем было бы, неоправданным комплиментом себе… К тому же, как я впоследствии убедился, правда, не на своем примере, дружба с таким человеком — занятие обременительное, как затянувшаяся исповедь. Но это совсем другой разговор. Сейчас же мы шли по улице, направляясь к метро, и Тофик не без смущения говорил, что когда он «видит» мысли постороннего ему человека, то лицо его меняется непроизвольно. Не однажды случилось, что, когда он где-нибудь на людной станции метро разглядывал человека и уже «понимал» его, к нему подходил милиционер и, сам, смущаясь, спрашивал, кто он и что он делает здесь так долго. И потом, посмотрев его документы, отходил озадаченный.

Казалось, бесцельно мы ехали от одной остановки к другой, выходили там, где этого хотел Тофик, я уже тоже привычно разглядывал тех людей, на которых обращал внимание он. Иногда мы присаживались где-нибудь, чаще в укромном месте, чтобы помолчать или поговорить.

Тофик с огорчением говорил, что мешает людям своим участием. Они не привыкли к этому. И, даже желая участия, человек обычно не склонен принимать его от постороннего. «Не любят милостыни» — говорил он.

Он говорил, что совершенно ясно «видит», когда человек, например, голоден. Но ведь и я мог это предположить, а потом легко убедить себя, что «вижу» это. Он говорил, что не может видеть неестественную игру в театре и испытывает почти физическое мучение, когда замечает фальшь. Но я встречал много людей, я они утверждали то же самое, были самыми обыкновенными. Он говорил, что если утром «рассматривает» человека вялого, слабого, то сам становится почти таким же и потом долго не может избавиться от этого «взятого» — чужого и постороннего ему.

Вот тут, пожалуй, была между нами какая-то разница. Она заключалась в неуловимой силе ощущений. Он удручался, например, что совсем незнакомый ему человек в дурном расположении духа. Да, именно удручался.

Он видел, с самого начала видел (это было, когда он пришел к нам в издательство), что я не верю ему, вернее, как он точно выразился, «слежу» за ним, и это мешало ему. Но он не желал отступать, а когда убедил всех в невероятном, то, расчувствовавшись, признался, что я ему «мешал».

Теперь я должен по возможности точнее рассказать, как все происходило, когда он пришел к нам со своими опытами, потому что-то, что сделал Тофик, удивительно, но просто удивиться — значит не выразить ничего. Тут важно — как.

В его москонцертовских афишах написано: «Психологические опыты… выполняет любые мысленные задания и т.д.». Но фантазия собирающихся на концерты так бедна, что в основном Тофику приходится, как он говорит, «искать авторучки». «Подойти к седьмому ряду. Взять у мужчины в кресле № 15 из кармана авторучку. Отдать жюри». Зрители, возможно, опасаются того. что он не сможет «угадать» что-то более сложное, не сможет сделать это них на глазах.

Однако и у нас ему пришлось вначале все же найти авторучку.

— Сложнее… Сложнее! — попросил Тофик.

Сидящие торопливо и смущенно задумались.

— Уже готово? Написали? — нетерпеливо спрашивал он.

Он то закладывал руки за спину, то потирал их. Но не так, как это делают обычно — на уровне груди: он то потирал кисти, совсем распрямив руки, опустив их вниз, то делал это у самого лица.

— Кто написал? Вы? — Тофик взглянул на меня и тут же опустил голову. Кстати, он ни разу ни на кого не смотрел так называемым пристальным взглядом, его взгляд колол, но не пронизывал, если можно так выразиться.

— Запомнили задание? Прочтите еще раз.

— Я помню.

— Точно? Нужно точно! Мысленно пройдитесь по всему заданию… Потом будете думать только о первой части. Точно помните?

— Вроде да…

Он отвернулся и отошел в сторону от стола, за которым сидело жюри — все знакомые мне люди, смешно не доверять им; но это и было хорошо. Всегда в таких странных, скажем, опытах есть подленькое сомнение: а вдруг кто-то среди знающих задание — «его человек»? Но здесь не было ничего похожего.

Я прочел написанное в записке, и, странно, уже как чужое: «Взять ключ у N (вон он сидит), взглянув на него, я тут же проверил: Тофик стоял все так же, глядя в упор в стену, он не видел моего взгляда, да если и видел бы, как он может догадаться, что я думаю именно о ключе, не об авторучке, — пойти в 200-ю комнату (Тофик никогда не был в этом коридоре, это точно!), открыть дверь, войти, взять третий том Большой Советской Энциклопедии („Есть ли он там?“ — с испугом подумал я), принести сюда и отдать его жюри».

— Готовы? — повернулся Тофик. — Завяжите!

Поверх черной широкой повязки на глазах он ловко накинул себе на голову черный колпак нервно, мелко покрутил головой:

— Мне удобней, когда не вижу… Меньше отвлекаюсь.

Если он и раньше говорил повелительным тоном, то теперь этой повелительности словно прибавилось.

— Крепче! Крепче завяжите! — потребовал он.

— Все, что произошло потом (кроме радостного завершения), было странным и неудобным. Именно неудобным, потому что человек совершенно добровольно принуждал других, незнакомых и посторонних ему людей, сомневаться в его способностях, чтобы только доказать, что сомнения эти напрасны. Тофик делал все, что я хотел, чтобы он делал, но он метался, я мне, который единственный знал, что же ему надо сделать в каждое следующее мгновение, было жутко: «Неужели он угадает! Как?»

Между тем мы двигались в сторону.

— Думайте! Думайте! — нервно звал Тофик. — Вы отвлекаетесь! Еще раз… Что делать?.. Правильно я иду? Налево? Направо? Думайте!!! Куда идти? Соберитесь!.. Думайте же!!!

Это было состояние наяву, потому что времени не существовало. И потом, когда все кончилось, я так и не мог сказать хоть как-нибудь точно, сколько же времени мы шли.

Он уже выхватил из кармана вставшего от растерянности N ключ.

— Куда? Куда теперь! Думайте! Я думал. Но он поворачивался куда быстрее, чем я командовал (уже потом, много позднее, я узнал от Тофика, что он нарочно, «все время вслушиваясь в команду», проверяет правильность своих движений: делает их разнообразней и больше, чем «слышит»).

Я забыл обо всем. Бил такой период, и я ясно его помню. Помню и то, что, мол, точность вроде бы не влияла на точность его движений. Мне так казалось, я сообщаю это только потому, что надеюсь увидеть в такой честности что-то большее, чем простое заявление. Очень надеюсь, что все происходившее с нами в тесном коридоре когда-нибудь» «найдет свое ясное, совершенно отчетливое объяснение, и хотелось бы, чтобы это описание помогло этому объяснению или хотя бы не расходилось с ним, не помешало ему.

Слепой, он шел туда, куда я указывал ему в мыслях. Он только кричал: «Думайте… Думайте!» Потом, перед самой дверью, которую ему надо было открыть, он обернулся: сквозь черный колпак он опять прокричал, чтобы я думал, — это он повторял, как заведенный,- но сейчас еще и потребовал подойти ближе к нему я убрать руки из-за спины. (Потом я узнал от него, что люди лучше, сосредоточенней думают, когда руки у них свободно опущены.) Но как он «видел», где я нахожусь и где моя руки, я не знаю. Дверей здесь было множество, то есть я могу подсчитать: по обе стороны от нас девять, он же стоял точно у той, которую надо было открыть.

— Что мне делать?- нервничал он. — Думайте! Думайте!

«Открыть!-кричал я про себя. — Открыть, открыть…»

Он открыл и вошел в комнату. И тут же кинулся вправо (как я к «сказал» ему!). Но там был еще «Брокгауз и Ефрон», до этой секунды я опрометчиво не вспомнил об этом.

Четыре полки в беспорядке были забиты томами. «Третий… третий…» -суетливо думал я заглядывал через плечо Тофика. Я не видел третьего тома. Да и действительно его легко могло не быть. Эти книги бродят из комнаты в комнату, их часто забывают приносить и ставить на место. То есть на место их уж никто не ставит, и всякий, кому нужна справка, подходит к полкам с тривиальными словами: «Нужного, конечно, нет». И мне надо было подумать об этом заранее.

Я шарил взглядом по полкам. «Есть! Вот он!»

Тот стоял, конечно, же, не третьим по порядку, хотя и близко к краю, шестым или седьмым, не помню.

— Что делать? Что делать? — вскрикивал Тофик. «Не этот, не этот!- кричал и я, только в отличие от него молча; признаться, безумно хотелось крикнуть это вслух я прекратить всю эту комедию.- Правее, левее, — тем не менее продолжал долдонить про себя…

Тофик шарахнулся возле полок, руки его метались по корешкам книг, и я не понимал, как и не понимаю до сих пор, почему он в конце концов выхватил именно третий том. Могу лишь сказать, что он метался так долго и уже, казалось, так напрасно, что молча я начал ругать себя, и его, и опять себя за то, что ввязался в эту историю, и опять его… Но тут опомнился: он же слышит! Очень не хотелось бы, чтобы он слышал те слова!

Вцепившись в третий том, Тофик уже не выпускал его. И вообще назад он летел по коридорам так, словно ходил здесь каждый день помногу раз и долгие годы. Когда же, выполнив все, он сорвал с себя колпак, мы увидели счастливейшего среди нас человека. Он стоял перед нами растерянный и смущенный.

А теперь, наверное, стоит рассказать попросту, что удалось узнать о Тофике от него самого. Единственная, последняя оговорка, впрочем, об этом уже упоминалось, и все-таки: дома он неузнаваем, он просто мил, внимателен и робок, и странно помнить то его состояние, когда он повелевал, нервничал и требовал думать.

Сейчас ничего этого нет, Тофик сидит напротив и старательно хочет помочь мне.

— Не знаю, — теряется он,-что интересного? Из немецком тюрьмы я не убегал… как Мессинг… Что рассказать?

То состояние невероятной силы и ясности, когда он «видит» человека,- загадка и для него. Больше того, Тофик забывает, как он входит в это состояние, и всякий раз, теряясь в сомнениях: «попаду ли туда»,- он должен начинать все сначала. Мессинг ничего и нигде не рассказал о своих тренировках, и Тофику неизвестно, тренируется ли он вообще. Сам он ежедневно проводит часов шесть в людных местах; есть у него и излюбленные места, например, ГУМ: «Больше народу, меньше обращают на меня внимания». А как это у него началось?

Никак. Это было у него всегда. И все-таки именно у него, а не у кого-то из нас, хотя многие люди могут похвастаться тем, что понимают других. Вот этот разговор об обыкновенности Дадашева и интересен.

Он родился в Баку 1947 году. Рос без отца. В детстве — ничего особенного. Разве только, когда его друзья, не имея денег на кино, после начала сеанса пытались проникнуть в зал, то на переговоры с контролершей выдвигали Тофика. Проходило минут двадцать после начала сеанса, Тофик отделялся от всех, но старушка видела и их, стоявших кучкой невдалеке, и Тофик приступал. Он ничего не говорил особенного, просто смотрел на нее и просил пустить зал, как просились, наверное, хоть однажды и мы. Старушка, наконец, не выносила уговоров и отворачивалась. Тофик помнит, что дальше все делалось быстро и одинаково: все проскакивали. Дело было сделано, и назавтра все повторялось.

Но однажды… Было это уже в седьмом классе на уроке русской литературы. Учился Тофик хорошо, учительницу любил, поэтому о том, что произошло тогда, он вспоминал со стыдом.

О чем рассказывала учительница тот раз, Тофик не помнил, только вдруг ему до жути захотелось, чтобы она сбилась, он почувствовал, что может сделать это, почувствовал без удивления, с холодным страхом решимости. Он помнит, что смотрел на нес во все глазе и убеждал: «Сбейся, сбейся… Запутайся, ну!» И она начала заикаться, смутилась, стала заикаться еще больше, уже не могла произнести даже самые простые слова, чего с ней не бывало никогда.

Вот когда Тофик понял впервые, что «что-то произошло». Он не сказал об этом никому, даже своим друзьям. Это, пожалуй, самый верный признак, что случилось необычное — «что-то произошло».

— Тогда я стал тренироваться,- рассказывал Тофик.- Я ходил в бильярдную. Играли на деньги, но я не играл и до сих пор не умею, может, чуть-чуть… Среди игроков, знаете, бывают такие — совсем уж игроки. А этот, одни, даже «среди них был особенный: какая-то наглость была в нем. Может, даже не наглость, но вот эта откровенная решимость: выиграть и даже не показать торжества, не унизиться до этого. Он всегда выигрывал, и торжество в нем было просто всегда. Особенно обидно было, когда он обыгрывал новичков. А те старались, прямо из себя лезли, а уже понимали, что все равно проиграют. Вот этих жалко было! Я всегда сидел у стенки. Я только смотрел на него вначале, потом начинал понимать каждое его движение, и я уже знал, что он сделает дальше, а потом меня уже словно не было, не было нигде, совсем. Я уже был как бы им. И тогда я начинал промахиваться…

— А он? — не удержался я.

Признаться, у меня даже мурашки побежали по спине от этой его спокойной фразы: «И тогда я начинал промахиваться…» Я-то видел только, как он, бледный, сидит, прижавшись спиной к стене.

— Он и промахивался,- так же мягко сказал Тофик.- Я уже мог не смотреть на него совсем, только иногда…

— А тот? Тот-то что-нибудь замечал?

— Вот тут-то странно, — задумался Тофик.- Он не видел в этом ничего необычного, в том, что мазал. Это точно. Он еще больше нервничал, ведь я нервничал нарочно… Вот как вы думаете,- с чистым интересом спросил Тофик, — это много или мало, когда он не забивал ни одного шара минут, неверно, десять подряд? Только я не знаю, может, даже больше…

— И чем это кончилось! Мне хотелось, чтобы мальчик, тот маленький добрый Тофик, садящий у стенки, заставил того злого большого человека совсем перестать играть. Я видел, как тот, задыхаясь от злобы неудачи, уходит из бильярдной, а мальчик с торжеством глядит ему вслед. И только он, единственный, знает, что же произошло.

— Ничем не кончилось,- ласково улыбнулся Тофик. — Он так и промахивался. И все.

И опять никто не узнал о его даре.

Только пять лет назад он приехал в Москву и открылся своему дяде. После этого где только к как его не проверяли. Надо сказать, что ученые, особенно психологи, заинтересовались им сразу, всякий раз все новые и новые люди убеждались в том, что имеют дело с феноменом. Выступал он и перед американскими психологами — и опять убедительно. Общее мнение: феномен, надо изучать… И вот уже три года он работает в Москонцерте.

Давно уже подмывало меня спросить, не боится ли он, что однажды, проснувшись, поймет, что дар его пропал. Я осмелился и спросил.

— Пойду иллюзионистом работать, — впервые за все время нашего разговора пошутил он.

Я рассмеялся из чистой любезности, но продолжал расспрашивать. Тофик больше не отшучивался.

Он, оказывается, хотел бы сидеть где-нибудь в меленьком загсе. Наверное, он выполнял бы свою работу просто, мягко и убедительно.

— Я бы только смотрел,- сказал Тофик, — и говорил: «Вот вы друг другу подходите, а вы, извините, нет». Только ведь скажут, шарлатанство…

Ю. Лексин